- Вот ты, когда-нибудь задумывалась о жизни? – спросил меня раздраженно пожилой мужчина, вопросительно заглядывая мне в глаза, явно не давая мне продолжить глупую детскую песенку с утра навязавшуюся мне, которую я, как автомат пела и пела в большой вокзальной толпе ожидающей электричку. Да это и пением назвать нельзя – просто мычала мотив, иногда выговаривая слова, которые еще остались в памяти из детства. Такое бесконечное пение могло свести с ума не только этого пожилого мужчину, просто у него нервы оказались послабее, чем у остальных.

   - Что ж вы молчите? – он ждал ответа. А я поняла, что он меня будет спрашивать до тех пор, пока не придет электричка, чтобы только не слышать моего противного голоса. Я бы могла отойти подальше от назойливого мужика, тем более что я поняла в чем дело, но природная ершистость заставила меня ответить.

   - А зачем мне это? – с иронией спросила я, - меня этот вопрос не парит.

   Хотя «парит». И помню дважды он вводил меня в такой депресняк, что хоть из окна вон! Но что ж я признаюсь что ли? Нет, конечно.

   - Зачем мне это? – повторила я с вызовом.

   - А затем, что вы, нынешняя молодежь, ни о чем не задумываетесь. Вам бы песенки мычать, да старшим грубить. У меня внук тоже с утра до вечера на гитаре бренчит, а посуды за собой не помоет.

   - А вы в его годы мыли посуду? – попыталась я вступиться за неизвестного мне внука, тем более я сама грешила тем же. Посуда для меня больной вопрос. Когда я вижу укоризненный взгляд мамы, лицо мое вспыхивает от стыда, но я упорно говорю: «Щас отдохну и помою». А собственно, от чего отдыхать? Лень просто. Мама, конечно, не ждет. Берет мои чашки и идет мыть. Мне неудобно, но я радуюсь, как идиотка – руки мои не покроются жиром, не обломается маникюр, не брызнет вода на мой любимый уютный свитер. Мама, она все простит и все за меня сделает. Я сама себя считаю еще маленькой и не напрягаюсь, хотя давно уже бегаю на свидание с соседом.

   - Мыл! – выпячив бороду и тряся с издевкой головой, сказал мужик, - Мы в интернате жили. Сами себя обслуживали. Дежурили по очереди. Я и сейчас за собой убираю. А вот на вас смотрю – ни к чему не приспособлены!

   - Откуда вам знать? По своему внуку судите? – спросила я, будто за мной нет этих грехов с мытьем посуды и прочих, как я считаю недостойных для молодых дел.

   - И по внуку, и вот по тебе. В деревню небось собралась? А что ж один радикуль в руках. Мать поди где-нибудь с сумками да с корзинами стоит, а ты подальше, чтоб не стыдно было перед тебе подобными.

   Я вспыхнула. Он оказался прав. Я ушла от мамы на значительное расстояние, чтобы не позорится с огромными сумками, которые мы везли в деревню.

   - Что, угадал я? – увидев мое покрасневшее лицо, спросил он, засмеявшись.

   Я разозлилась. Не знаю, почему-то правда, когда она мне неугодна, меня всегда злит. Я напрягала свои мозги, как же мне сказать старику, что-нибудь пообиднее. Своему сверстнику я бы сказал: «Да пошел ты, дебил» и получила бы в ответ: «Сама дура». И конфликт был бы решен. Все, как говорится, при своих. Но деду ведь так не скажешь. А обидеть хочется, аж зубы сводит. Дед понял мои мысли и подсказал:

   - Но назови меня беззубым уродом и успокойся.

   Он смеялся надо мной хихикающим, противным смехом. Сила моей ненависти достигла апогея. С губ чуть не сорвался простой пошлый мат. Остановил меня голос мамы. При маме я никогда не выражаюсь.

   - Доченька, электричка подходит. Пошли, мне не сесть одной, - сказала мама. Я в последний раз взглянула зло на мужика, давясь невысказанными словами. Мама проследила за моим взглядом и, вдруг всплеснув руками, бросилась к мужику. «Виктор Алексеевич, какими судьбами? Как я рада вас видеть». Она оглянулась на подходящую электричку и заторопилась:

   - Доченька – это твой крестный отец. Она с благоговением посмотрела на мужика и, подтолкнув легонько меня к нему, с гордостью сказала:

   - Посмотрите, какое чудо выросло, благодаря вам.

   — Вот именно. Чудо! – Засмеялся мужик и заговорчески мне подмигнул.

   Я стояла растерянная. Обида прошла. Что ж я буду злиться на мужика, которого мама так уважает. Ладно, пусть он будет победителем. Мне не жалко.

   Когда электричка отправилась, и мы удобно устроились, мама сказала:

   - Виктор Алексеевич принимал у меня роды. Тебя. Зимой. В лесу. У нас машина заглохла. А тебе срочно родиться потребовалось. Вот он роды принял. Тебя к своей груди привязал под курткой, меня на спину взвалил, я идти не могла, и три километра до больницы нес. А когда мы с тобой оправились, он еще и окрестил тебя. А потом уехал куда-то. Вот, доченька, какие люди бывают. Дай бог ему всех благ!

   - Дай бог, - повторила я машинально слова мамы, - Дай бог.

   В этот день я впервые, без скандала, перемыла всю посуду дома. Почему? Сама не знаю!

Планчинская Н.И.